В 1996 году я решил уволиться с телевидения.
Это был мой последний рабочий день.
Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате, кто-то мычит.
Тут повар прерывается и кричит в стену, — Папа, они тебя все равно снимать не будут!
Мычание прекращается.
Я спрашиваю:
— А зачем ему сниматься, вашему папе?
— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар, — Может, сделаете вид? — Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…
— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить». Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)
Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку, и сказал сыну-повару, — Мне торопится некуда. Показывайте папу.
Заходим в полутемную комнату.
На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.
Повар говорит, — Папа, познакомься, это самый известный режиссер.
— Это было сразу после войны, — начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть… — А это увидят люди? — подозрительно кивает на камеру.
читать дальше— Обязательно, — говорю, — Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше искали сирот. Сам я родился в Польше, в религиозной семье. Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей — сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.
Он мне говорит, — садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает.
— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять… Беру.
— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!..
А он мне говорит, — и так, бывало по 5−6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает
— Повезу их на родину, — говорю.
А он мне говорит, — а как вы их отличите, детей ваших?
— Что значит, как отличу? — спрашиваю — У вас же списки остались?!
— Нет, — говорит, — Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!
— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.
— Вы что ж, насильно их заберете?
— Почему насильно, я им все объясню…
— Они ничего не помнят, что вы им объясните?
— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…
— Мы их давно уже считаем нашими! детьми, — говорит.
— Но они наши дети!
— Докажите! — говорит.
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…
— Это наши дети! — говорит он жестко. — Никакой проверки я делать не позволю.
И встает.
И я встаю.
И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско, — а ну — ка, ведите меня к детям.
— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. — Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню.
И вижу я там много — много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся.
Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне, — Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..
Молчу. Не знаю, что ему ответить.
А он мне говорит, — Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. — И продолжает… просит, — Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей, — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю, — как поживаешь, малыш? А он мне по — польски отвечает, — здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.
— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. — Все говорят только по-польски.
Их дом здесь.
И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу.
Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!..
Надо оставить все, как есть, — думаю. — И уходить.
Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.
Поворачиваюсь, чтобы идти…
Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.
Думаю, — «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»…
И тут… откуда только все берется… впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…
Я вдруг спрашиваю настоятеля, — А можно, я им только один вопрос задам?..
— Можно, говорит, задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие.
И громко, чтобы все слышали, говорю, — «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад.» — Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един"…
До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю.
Вспоминаю, как все стихло…
Такая тишины наступила!..
Гробовая тишина!..
И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна…
Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…
И вижу я их глаза, — такие большущие, удивленные…
И тут спускают они ноги на пол.
И вдруг начинают ко мне бежать!..
Как по команде.
Со всех сторон.
Стучат голыми ножками по полу, и бегут.
И так, слету, втыкаются в меня.
А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время, — Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..
Смолкает старик.
Вижу, как дрожит у него подбородок.
— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит, — Утром и вечером повторяли, — «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце… каждого.
Снова молчит.
Я не прекращаю съемку.
Вижу, это еще не конец.
И действительно… он продолжает.
— Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему.
На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…
И вдруг начинают к нему пятиться…
А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.
И тут вдруг настоятель говорит, — Дорогие мои дети…
Как я счастлив… — говорит, — что вы возвращаетесь домой.
Они останавливаются.
Вижу, он еле выговаривает слова…
— Все исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!..
— Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше, — возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он — Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…- семья… Весь мир, дети мои — … большая семья!..
И замолкает…
Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…
— А я к вам обязательно приеду… — говорит он. — Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас, там, дома.
Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…
…Так я их и привез сюда, — говорит старик.
Двенадцать мальчиков.
Всех мы воспитали в нашем кибуце.
Я ими очень гордился.
… Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием…
Еще один Яаков поженился на Хане … такая была свадьба веселая… а через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались.
Настоятель приехать не успел…
После этих слов старик замолчал.
Я понял, что съемка закончена.
…Я уехал из этого дома уже поздним вечером.
Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел.
Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.
Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении.
Они выжимали из меня последние соки.
Через неделю я решил просмотреть материал.
Вытащил кассету…
Пусто…
Испугался. Стал вертеть туда — сюда, проверил где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам… подумал, может у меня что-то с головой.
Одни мне сказали, что забыл включить на запись.
Другие, что может быть кассету заклинило.
Третьи… что эту камеру «JVC» надо выкинуть…
В общем, не снялось ничего…
Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору…
Он выслушал меня. Потом сказал:
— Знаете, я вам очень благодарен.
Вот тебе раз! — думаю. А он говорит, — за то, что остались, выслушали его…
А потом вдруг говорит:
— Отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…
***
Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал…
Но не давал мне покоя настоятель.
— Идеалист, утопист, фантаст, — думал я о нем, — Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи…
Но не отпускали меня его слова.
Пока я не нашел доказательства, что так все и будет.
Пока не встретил Учителя.
(© Семен Винокур )
отсюда